На взлет идут штрафные батальоны. Со Второй Мирово - Страница 50

Что ж, его план, созревший в голове буквально за несколько часов до начала допроса, похоже, удался. План этот, в который он пока не стал посвящать ни комбата, ни Лаптева, зародился, едва он понял, кто попал в плен. Упускать такую удачу было бы даже не глупо, а преступно. Вот он и не упустил, хотелось бы надеяться…

Как он и предполагал, магистр Зим без особых колебаний предал своих коллег, выкупая свою жизнь. Да, наверняка так поступил бы и любой другой из ЭТИХ. Это чужими жизнями они готовы расшвыриваться многими тысячами, а своя-то – она одна, она единственная! В бога-то они и им подобные наверняка не верят, разве что в свою науку и то самое абстрактное «чистое знание», а значит, просто обязаны дорожить своими никчемными жизнишками до последнего! Эх, жаль, не спросил этого, на что лично он готов пойти ради того самого знания… Впрочем, какая разница…

Прислонившись к стене, майор, совершенно не ощущая вкуса, закурил энную по счету сигарету. Вымотал его этот допрос, как никогда в жизни, вымотал. Ну и что ему теперь с ним делать? Забирать с собой на корабль, на Землю? А смысл?

«Действуй, как совесть велит» – отозвалось второе я.

Совесть велит… А совесть-то велит убить гниду принародно. А еще велит обещание, ему данное, выполнить. Вот такая странная это штука, его офицерская совесть.

«Старею. Или сломался… – вдруг подумал особист. – Раньше бы и не стал думать, шлепнул – и все дела. Нельзя эту нелюдь живой оставлять, никак же нельзя! Она еще много дерьма наделает. Но и убивать тоже нельзя. Стыдно будет, если оскотинишься. Чем тогда от него отличаться будешь, а, майор? Самое смешное, что никто и не узнает о данном ублюдку обещании. А подкорректировать сделанную наручным коммом запись – дело пары минут. А память? А совесть? Вон он, корректор совести и памяти твоей, в кабинете сидит. Сидит и ждет, когда его…».

– Васильевых! – зайдя в кабинет, обратился он к капитану. – Отведи этого в подвал и проследи, чтобы молчал. Как только начнет говорить, можешь зубы выбить. Все. Без наркоза.

– Подождите, я же… вы же мне…

– Молчать, – буркнул капитан, пихая ученого в спину. – Пошел вперед. Вякнешь – зубы высажу, как тащ майор велел.

Харченко подошел к окну, постоял пару минут, покачиваясь с пятки на носок и бесцельно глядя наружу, затем неторопливо спустился во двор. Молчаливо походил среди редких воронок и оставленных плазмой проплешин, хрустящих под подошвами корочкой остекленевшей почвы. Перебросился парой фраз с одним из офицеров, стерегущим работающих в руинах пленных. Зашел к освобожденным пленникам, посмотрел на их лица – бесчувственные, отупелые, равнодушные ко всему. Прав батюшка, не люди, а чистые зомби…

В голове билось:

«Действуй, как совесть велит».

И еще кое-что, из недавно услышанного:

«Какое может быть сочувствие по отношению к низшим существам?»

«Увы, человечество не оправдало наших ожиданий…».

«Разве вы не хотите вести избранных к светлому будущему?»

«Вы – прекрасный экземпляр… прирожденный лидер…».

«…к низшим существам…».

«…прекрасный экземпляр…».

Плюнув, Харченко круто развернулся и почти бегом двинулся в подвал.

Отправив караулящего пленного капитана наверх, майор дождался, пока стихнут шаги на лестнице и лишь затем отомкнул дверь и вошел.

Зим, облаченный в мешковатый рабочий комбинезон, сидел, скрючившись, в углу.

– Фил Зим! Встаньте!

Тот немедленно встал, заискивающе улыбаясь.

– Лицом к стене!

Фил послушно повернулся к серой стене комнаты.

Кобура была расстегнута еще в коридоре, и для того, чтобы достать пистолет, понадобилось пару секунд.

– Именем Союза Советских Социалистических Республик… – зазвучала чеканная формула.

В последний момент Фил Зим все понял, попытался обернуться, но не успел.

Гулкий хлопок выстрела не услышал никто.

Харченко прислонился спиной к стене и медленно сполз на бетонный пол. Зачем-то заглянул в дуло пистолета. Бездонный черный зрачок пах порохом и смертью. На лбу выступили крупные капли пота.

А Сергей сидел и нюхал ствол пистолета. Просто сидел и нюхал…

Затем он встал, убрал оружие в кобуру и быстрыми шагами вышел во двор, напевая про себя:

Снова травы с утра
Клонит ветер-негодник.
В предрассветной степи ни огня.
Не убили вчера,
Не убьют и сегодня,
Только завтра застрелят меня…

На странное выражение его лица никто не обращал внимания. Не до него сегодня было бойцам корпуса и офицерам батальона. У каждого на войне – своя работа. И лишь Крупенников, когда они случайно столкнулись, спросил тихонечко:

– Серег, все нормально?

Харченко только отмахнулся, на ходу сообщив, что скоро к нему зайдет. И пошел дальше. Улыбаясь. Подшучивая. Ругаясь.

Наконец остановился, найдя того, кого искал.

– Батюшка!

– Ась? – обернулся на ходу священник, притормаживая.

– Минутка есть? – сглотнул тяжелый ком особист.

– А срочно? У меня ж то раненые, то вон освобожденные наши… Возни с ними, с бедолагами, о-го-го…

– Ну, возись, возись… – Харченко тяжело вздохнул и направился в обратную сторону. Солнце светило ему в глаза, заставляя их слезиться, и отчего-то было трудно дышать.

Отец Евгений, прищурившись, озабоченно посмотрел вслед майору. Отдал пару коротких указаний санитарам и добровольцам-помощникам и быстрым шагом двинулся вслед за особистом.

– Вы что-то хотели мне сказать, товарищ майор?

– Скажи мне, батюшка… Ваш Бог прощает убийство?

– Смотря кому, – внезапно посерьезнел священник

– Я только что человека убил, батюшка. Просто так. Не в бою, а потому что ненавидел. От ненависти и убил. Безоружного убил. И оправдать себя пытался, мол, опасный он. Для всех опасный. И, мол, я таким образом других спасу. А ведь, если по совести говорить, я его… Эх, да ладно, простите…